В последнее время почти никто не видал, чтобы они выходили. Хасинта сжигала свои годы между кухней и тёмной комнатой, в которой отдыхала её мать.

Многие боялись их за такую замкнутость и удалённость, что народ их уже практически не видел. Но ещё больше они говорили о девушке, такой тихой, такой красивой, женщине, которая не досталась никому.

Однажды, в дождливый день, пастух Овидио Луна, прибывший в Паха Колорадо в поисках работы, остановился подле засова этого дома, который выглядел покинутым. Он уже собирался уйти, как вдруг увидел, что кто-то приоткрыл дверь, хотя и не осмеливается выйти в галерею. Привязав поводья своей лошади, он продолжил звать. Женщина следила за мужчиной в красном пончо и с перемётной сумой; повернула голову, чтобы осмотреться в темноте, вновь взглянула на мужчину и подала ему знаки, что ожидает нового совета изнутри.

Наконец, когда дождь закончился, дверь открылась, и Овидио смог зайти в патио. Мелодичный голос сказал ему:

- Почему же Вы не входили, раз уж столько стучали?

- Простите, сеньорита, - ответил он так, словно его ударили по лицу. - Мне не было слышно из-за грозы. Я думал, что, пока Вы не посоветуетесь с кем-то внутри...

Девушка сдержала дрожь и ответила:

- Да, конечно. Моя мать говорит, чтобы Вы вошли. Откуда Вы приехали? Что мы можем Вам предложить?

- Хм... меня зовут Овидио Луна, и я езжу в поисках работы. Могу ли я поговорить с Вашей матерью?

Девушка ответила ему улыбкой. Пастух сбил с ног уличную грязь и, ослабляя подпругу своей лошади, продолжил:

- Я говорю, если Вам вдруг нужен работник для посевной или прополки поля. Земля будет в лучшем виде.

- Моя мать малость нездорова, - сказала она. - Так что, если Вы можете вернуться в какой-нибудь другой день...

- Разумеется, но кто знает... почему бы и не спросить? Нынче самое время вскапывать землю...

Она уже собралась отпираться, когда ярость бури заставила Овидио схватить сомбреро, испугав лошадь, которая стала пятиться, пока не задела подпорку. Хасинта закричала и повалилась, усевшись на кукурузные початки в амбарчике, в углу галереи. Овидио приблизился, чтобы взять её за руки: извините, это дождь. Испуганные глаза смотрели ему за спину. Пришла ли это её мать? Нет, в двери было тихо; он посмотрел на бурю, и опять - на женщину. Там, там, сказала она, ваша лошадь в цветах; теперь моя мать меня прибьёт... Овидио кинулся в воду, споткнулся о камень, схватился за мокрую рукоять засова перед садом. Он полностью вымок, и видел лишь двигающиеся серые тени. Он дотронулся до косматого тела, но его лягнули в колено, и, падая в грязь он по счастью успел схватиться рукой за вожжи и подтянуться к животному. Он привязал лошадь к подпорке в галерее, снял сомбреро и пончо и повесил их на потолочную балку. Хасинта меж тем скрылась; пастух вытер лицо и сел на саманную скамью.

За бурей последовал сурасо - сильный южный ветер, который, казалось, атаковал лишь колени Овидио. Он поднялся, чуть не разорвав панталоны, прилипшие к ногам. Ему были необходимы огонь и жар от углей. Он засучил панталоны до колен, и стал их выжимать.

Лошадь в патио дрожала от струй, бегущих по упряжи и попоне. Надо бы позвать их, надо бы постучать в дверь. Ах, моё колено! Он прошёлся, сердясь, по галерее; из-за прикрытой двери не доносилось ни звука. Должно быть, она тоже ушиблась? Ох уж эта лошадь!

Он вновь сел на саманные кирпичи, смотря на деревья в переулке и на склон холма. Хорошо же, пора бы им уже появиться. Попытавшись подняться, он почувствовал, что его колено хочет лопнуть. Помогая себе руками, он дотащился до двери. Он уже собрался постучать, когда услышал два женских голоса. Проснулись ли они ото сна? Но почему они говорили как будто с закрытыми ртами? Он услышал слова "собака", "наказание", "дверь", "этот ящик", "осторожно". Выйдет ли, наконец, эта старуха? "Да", "да", - теперь это голос Хасинты рядом с дверью. Наконец, ему почудился нежный голос. Он услышал её шаги. Ну что же, если старуха не появится - тем лучше. Заскрипели створки двери. Затем он увидел, как она стоит прямо перед ним, с руками на груди, и улыбается Овидио положил руку на колено, и тоже улыбнулся: Я умираю от холода, есть ли на Вашей кухне огонь? Она, не говоря ни слова, направилась к шкурам и ремням в галерее. Зажгла огонь. Пастух приблизился. Сначала его рука, затем - лицо, сердце, здоровое колено и, наконец, ноги почувствовали тепло, идущее от очага, как если бы они достигли предела разницы температур.

Они взглянули друг на друга. Она подняла горшок с водой, чтобы поставить его на огонь. А что говорит Ваша мать? - спросил он. Моя мать? Нет, она говорит, что нет. Ну ладно, неважно; тогда наутро я продолжу свой путь. Казалось, Хасинта сдерживает какое-то слова, продолжая разжигать огонь. Она поднялась, чтобы достать кувшин, кинула в него вира-вира* и сахар, и подождала, пока не закипела вода. Затем наполнила кувшин и понесла его своей матери.

К колену вернулась чувствительность, и он к своему удовольствию ощутил, как оно болит. Он придвинул ноги к огню так близко, что задымились панталоны. Захотел осмотреть рану. Крови нет, выглядит - как блестящий мяч.

Хасинта вернулась. Не могу ходить, сказал он, показывая ей колено. Если Вас не затруднит, можете ли приготовить мне рассол?

Они и не успели заметить, как подступила ночь. Она разожгла огонь и осталась глядеть на угли. Ваша мать не рассердится, если я останусь?, сказал он. Она протянула ему кувшин с рассолом. Овидио начал лечиться. Ночь можно провести рядом с этой кухней. Но я не могу снять попону со своей лошади, чтобы укрыться... Что сказала бы твоя мать, если... ? Она, должно быть, уже спит, оборвала его Хасинта, поднимаясь, чтобы войти в комнату. Он продолжил лечиться. Патио как будто накрылось чёрной стеной. Были слышны лишь потрескивания углей и шаги внутри, что-то передвинули с места на место, кашель..

- Вы уже засыпаете? - спросил Овидио.

Она вновь была около печки, ставя пустой кувшин рядом с горшками, и с со вздохом сказала "да".

- Как хорошо быть здесь, - сказал он. - Я благодарю Вас за всё, и надеюсь, что не доставлю Вам никаких неудобств.

Она остановилась, улыбаясь.

- И не испытываете голода? Сготовим чего-нибудь.

Когда они уже сготовили бульон с картошкой и вермишелью, она сказала:

- С давних пор я ем здесь. Знаете, моя мать очень скучает; в это время она редко спит. Мне приходится проводить ночи, заботясь о ней. Днём же ещё хуже: когда я уже валюсь с ног ото сна, она зовёт меня из-за всякой ерунды, и я хожу, делая дела сквозь сны. Никогда не отдыхаю.

- А она почти всегда больна?

- Больна? Дела её очень плохи, - она стала громко хлебать из тарелки, стоящей на её коленях.

"Что она хотела этим сказать?" - подумал Овидио. - "Что её мать идиотка? Или же она опа**? Бедная Хасинта."

Теперь я отсюда не сдвинусь. Что же мне, бояться старухи? Но вот она её действительно боится, так что даже не засыпает.

- А прежде она чем-нибудь болела? - спросил он.

- Прежде? - она взяла пустой стакан Овидио, чтобы наполнить его. - Да, несколько лет назад она болела. С этого времени она сильно изменилась. Если бы могла, она приковала бы меня цепью, - она издала длинный вздох и успокоилась.

- А Ваш отец? - спросил Овидио.

- Я его не знала. Говорили, что он был коммерсантом, и предпринимал дальние походы. Ещё у меня было двое братьев, но они утонули, пересекая Рио-Гранде. После этого мой отец ушёл на войну и не вернулся.

- И, в результате, Ваша мать осталась лишь с вами.

-Да, но со времени этой болезни прошло уже несколько лет, которые мне нет жизни. Она хочет, чтобы я проводила всё своё время рядом с ней.

Овидио заметил, что у неё закапали слёзы. Она закончила плакать. Минуты шли не спеша. Овидио двинулся, чтобы поворошить угли. Была уже полночь, и кто знает, приближался ли рассвет, так быстро летели счастливые мгновения.

- Хасинта, - сказал он, склоняясь вправо, - кто бы мог подумать, что... Теперь я вижу... Я хочу жениться... Хочу, чтобы мы поженились.

- Жениться? - сказала она, потом как будто вспомнила о своей матери и, испугавшись, что она проснётся, добавила: - Вы безумны. Моя мать этого не захочет. Нет, никогда. Посмотрите на патио, скоро начнётся день, а Вы даже не дали мне поспать - она склонилась, накрывшись одеялом, и прислонила голову к стене. Овидио помог ей устроиться поудобнее между кирпичами и золой.

Он созерцал её, затем поглядел наружу, через шкуры и ремни, на едва виднеющийся силуэт гор. Ещё не рассветало, и на очистившемся небе была лишь луна. Он вернулся к сладко спящей Хасинте. Иногда она казалась девочкой: говорить и делиться мыслями с мужчиной ничего для неё не значило. Она даже не открыла своё тело. Казалось, она так счастлива поговорить с ним, что забыла о больной. Что это за жизнь - взаперти со старой истеричкой? Сколько раз она её била, какие привычки ей показывала? С того времени, как умер её отец, они носили траур, всю жизнь в трауре, как запертые в ящике, как мертвецы. Несомненно, подавляя всякие мысли о свободе; несомненно, пряча женщину в себе в самый запретный угол. Однако этой ночью она плакала передо мной. Когда рассветёт, я встречусь с этой безумной, или больной, или кто там она, и уйду с её дочерью.

Дрожь спящего тела испугала Овидио. Хасинта продолжала трястись со стоном, не просыпаясь. Снилась ли ей её мать? Она позвала, слушая голос внутри. Просыпается? Нет, вновь успокоилась. Ну и отдых...

Лошадь принялась встряхиваться и топать копытами, зайдя в галерею. Овидио почувствовал озноб, угли в очаге были на издыхании. Но их уже не было необходимости ворошить: приближался день.

"Хасинта", "дочка". Да, теперь этот сумасшедший голос. Лошадь вернулась в патио. Как дела у моего колена? Он медленно поднялся. Можно вытянуть обе ноги! Хасинта взволновалась. Овидио наклонился к ней, когда свет сделал свой первый шаг в патио. Она проснулась, сразу же усевшись. Полагая, что его зовут, Овидио сказал: если хотите, пойдём вместе. Не отвечая, она поднялась и направилась к двери, отряхивая грязный траур пепла.

Предметы в патио вернули себе свои краски, погода обещала великолепный день. Энергично, уже почти не сердясь, Овидио приблизился к двери и вошёл в это пространство, в которое ещё не проник день. Он почувствовал запах разложившейся еды, но глаза его не могли ничего различить. Услышав взволнованное дыхание, он осмелился произнести:

- Добрый день, сеньора.

Ему ответили односложно, затем послышался сухой смех и, наконец, он услышал голос, как будто звучащий у него в мозгу:

- Чего Вы желаете?

- Я прибыл вчера, сеньора, - начал Овидио, - чтобы предложить Вам сделку, - он почувствовал со своей стороны присутствие Хасинты, сидящей подле неё, и продолжил говорить в темноту: - вчера вечером я разговаривал с Вашей дочерью...

- А кто Вы такой?

- Меня зовут Овидио Луна, я - пастух из Салсипуэдэс. В последнее время я ходил в Матараль, и вернулся к своим заработкам. Я сирота, и теперь думаю остаться в Паха Колорадо, поскольку...

Тело сбоку от него сжалось и задрожало. Он различил белеющее лицо. Переведя свой взгляд в угол, где, по его предположению, находилась кровать, он смог различить продолговатую форму, как если бы эта больная разлеглась в кресле. Ясность наступала с трудом. Она была не безумна, а лишь больна и без сил; кто знает, возможно - на пороге смерти.

- Сеньора, - сказал он , - я хочу жениться на Вашей дочери.

Хасинта прыгнула к двери, распахнув её настежь. - Нет! Нет! - непрерывно говорила она. Крики эти, казалось, били по уже и так ослабевшему рассудку Овидио. Он вновь обратил свой взор в угол, и его глаза на время заволок туман: там виднелись затянутые косматой кожей лоб и виски, и вмиг опустился каменный холод, накрывший всё его тело.

Сначала - как сквозь туман, и уж затем - с ясностью первых лучей солнца он увидел, что Хасинта, положив свои ноги в разложенный гроб, съёжилась, отталкивая кости, прикрытые тряпками, и прижимая свои детские руки к сухому лицу. Через мгновение эта безумная безмятежно спала рядом со старыми останками своей матери.

* Вира-вира (кеч.) - вид куста, покрытого беловатыми ворсинками, с листьями, как у подорожника. Растёт в холодном климате.

**Опа (кеч.) - индейская блаженная